Горные дороги бога - Страница 45

Это было невыносимо настолько, что, едва переступив порог назначенной для служения кумирни, Тиррис приняла обет молчания. Вечный. Прибоженную, отказавшуюся от дара речи, сочли новоявленной святой, и городок сразу начал задирать нос перед соседями, не имеющими у себя подобной драгоценности. Но почтение теперь мало волновало Тиррис. Главное, ей перестали изливать душу, потому что намного безобиднее было припасть к стопам изваяния и поделиться с ним всем наболевшим, чем смотреть на строго сжатые губы, уголки которых, кажется, вот-вот либо опустятся еще ниже, отказывая грешнику в прощении, либо взлетят вверх, смеясь над ничтожностью переживаний, принесенных к божьему престолу.

– А быть может, это единение с божественным вложило в вас дар отделять зерна от плевел?

Тиррис близоруко сощурилась, всматриваясь в лицо человека, которого видела вроде бы уже не первый раз, но которого сейчас почему-то никак не могла узнать.

Глаза начали подводить ее совсем недавно, прошедшей зимой. Наверное, виноваты были сквозняки, гуляющие по кумирне от рассвета и до заката, а на ночь забирающиеся в плохо прогретые кельи. Казалось, стылый воздух, крошечными вихрями снующий вокруг, забирался под веки и превращал капельки слез в острые льдинки, от которых все сложнее и сложнее удавалось избавиться. Собственно, она потому и взяла шелк в руки, а не ограничилась взглядом: только пальцы еще хранили память о прошлом. Но скоро должны были отказать и они, ведь со времени посвящения прошло уже… Да, уже шестнадцать лет. Сколько еще осталось? Три года? Пять? До сорокалетия Тиррис дожить не надеялась.

– Говорят, что быть избранным – тяжкий труд. Но, наверное, и великое счастье?

Вот ведь глупец, подумала Тиррис.

Труд? Счастье? Одна только боль, каждую минуту существования. Кто-то ударялся в запретные наслаждения, стараясь ее приглушить. Кто-то, как сама прибоженная, пытался черпать силу в молитвах. Но Тиррис знала точно: никому не удалось отдалиться от страданий ни на шаг.

Сначала болела душа. Болело сердце ребенка, оторванного от родительского дома и отданного под неустанный присмотр жестоких учителей. Потом же, когда вроде притерпелось, открылся новый источник боли. Где-то внутри, но не на одном месте, а вечно скачущий по всему телу, замирающий лишь иногда, во время беспробудного сна, вызванного терпкими зельями. Наставники никогда не говорили о том, что происходит, обещали только, что после посвящения все станет другим. И надо признать, обещали чистую правду.

Тиррис хорошо помнила тот день. Ее день. Обряд проводился для одного человека за раз, с перерывами чуть ли не на несколько суток. И она была последней, ожидая своей очереди почти полтора месяца. Было трудно гнать от себя надежду на скорое избавление от страданий, как советовали старшие, уже прошедшие посвящение прибоженные. Тиррис казалось, что нужно поступать совсем наоборот, молиться о будущем как о желанном и драгоценном даре, но когда она начинала заговаривать об этом, видела только улыбки, думала, что над ней смеются, и обиженно замолкала, замыкаясь в себе. А если бы вгляделась в лица рассказчиков внимательнее…

– Настолько великое, что не всякий человек способен его вынести?

На день посвящения кумирня всегда закрывалась для прихожан и прочих любопытствующих. Собственно говоря, кроме избранной и тех, кто проводил обряд, туда вообще никто не допускался. Может быть, для сохранения тайны. Может быть, для придания происходящему большего значения. Сама Тиррис не почувствовала ничего особенного, входя в главный зал, шагая по камню полированного временем пола и останавливаясь ровно посередине. Лицом к статуе, изображавшей перетекающих друг в друга мужчину и женщину.

Не было никаких убранств, свидетельствующих о торжественности происходящего. Не звучала музыка вроде той, что в кумирне играли по празднествам. Вообще не слышалось ни единого звука, как будто люди, в странном порядке стоящие вокруг прибоженной, ожидавшей посвящения, сами были бездыханнее статуй. Даже воздух словно остановился и замер, боясь потревожить точеные складки мантий.

А потом вдруг грянула буря.

Они взвыли все сразу, в один и тот же миг, словно кто-то сторонний подал им знак. На разные голоса, на разные лады, крича куда-то под высокий купол, чтобы крик отразился, оттолкнулся от резных сводов и упал вниз струями невидимого дождя…

Это были слишком тяжелые капли. Стальные. Каменные. Тиррис помнила, что стояла на ногах недолго, может, всего лишь пару вдохов, а потом скорчилась на полу, безуспешно стараясь защитить от незримых побоев хотя бы голову. Она попробовала сжаться в комок, но какая-то неведомая сила потянула ее руки и ноги в стороны, распластывая, как рыбину со вспоротым брюхом, и подставляя уже беззащитное лицо тому, что рушилось сверху.

Можно было видеть лишь потолок кумирни, такой же далекий и темный, как небо позднего вечера, но без малейшего намека на звезды. И она смотрела. Смотрела во все глаза, потому что не была способна заставить шевелиться даже собственные веки. Тело перестало подчиняться своей исконной хозяйке. Если бы оно еще и перестало чувствовать…

Раз за разом Тиррис пронизывала дрожь, удивительным образом совпадающая своими пиками с тем, как взвывал время от времени хор прибоженных, и в такие мгновения чудилось, что плоть вот-вот разорвется, ведь ее тянут в две совершенно разные стороны. Мнут, как тесто, то сдавливая, то растягивая. Неужели потом последует огонь печи?

Но нет, вместо жара пришел холод. Стылый покой каменных плит, жесткой постелью подложенных под измученное тело. Песни без слов, должно быть, оборвались намного раньше, потому что, когда прибоженная поняла, что вновь владеет собственным телом, в кумирне царила настоящая, а не поддельная тишина. И точно так же тиха была отныне и навеки плоть Тиррис, еще совсем недавно изнывающая от боли. Но та боль словно позволяла чувствовать жизнь во всей ее полноте, а наступивший смиренный мир больше походил на…